ВО КУЗНИЦЕ
–
Мы давно приметили этот завод. Изначально была идея вложить деньги именно в производство, желательно – в металлообработку, – говорит Андрей Сорокин, гендиректор нового предприятия. – Год изучали рынок, подыскивали нишу. На одной из выставок напали на тему кованых изделий. Это было то, что нужно: в России кузнечный рынок еще не сформирован, и в то же время сейчас возрождается интерес к этому древнему ремеслу. В прошлом октябре мы запустили производство.
Серебристая Toyota Land Cruiser с московскими номерами шуршит по асфальту, пронизанному мелкими трещинами. В салоне играет что-то ласковое и неуловимо-родное:
– Утесов, – объясняет Андрей Николаевич.
Бизнесмен средней руки. Связан с металлом. Вроде местный. На День города подарил землякам конноспортивное шоу. У меня очень скудное досье на Сорокина. Разглядываю его исподтишка, столичного лоска не наблюдаю: футболка, джинсы, стоптанные тапки, острый черный взгляд. И уверенные интонации человека, который знает, о чем говорит:
– За основу мы возьмем европейскую модель производства. Там не было таких сильных потрясений, как у нас.
Европейцы накапливали жирок, оттачивали мастерство, и сейчас там кузнечный рынок на взлете. А в России в основном трудятся мастера-одиночки. Мы же хотим запустить конвейер: добиться хорошего качества при большом количестве.
– На работу вы берете местных?
Сорокин притормаживает на повороте:
– Пока да. Нас приятно удивили люди, которые пришли наниматься первыми. Это честные, добросовестные мужики. Они не спились, не опустили руки, а как-то прожили это странное время. У них прямо голод был до хорошей работы.
На этой радостной ноте мы влетаем в Хабоцкое. На ржавой табличке, уткнувшейся в землю, осыпаются буквы: «Колхоз имени Кирова». Рядом разрушенный храм, некогда двуглавый. Сейчас вместо одного купола – деревянный штырь, а вместо второго – трава и кусты.
«Завод художественной ковки Сороковка», перед которым красуется синяя табличка «Частная собственность», – это большое блочное здание. Со времен СССР оно принадлежало некой организации «Тверьторф». Изначально завод был рассчитан на масштабное производство: 4 000 кв. м было заставлено печами. Однако был он запущен перед самой перестройкой и проработал от силы год. А потом 20 лет ждал своего часа, пока за приличную сумму в период кризиса его не выкупили местные бизнесмены.
Сейчас завод в стадии ремонта. Перед ним свалены куча песка, груда кирпичей, строительный мусор и старые деревянные ворота. Юркий мужик забивает гвоздь в петлю новых железных ворот.
– Нам все досталось в ужасном состоянии. Одновременно меняли крышу, проводили электричество и налаживали производство, – комментирует Андрей Сорокин.
В огромном цехе кисло пахнет металлом. Скрежет и лязганье железа перекрывает иностранная попса типа Леди Гага. Вчера, говорят, слушали патриотичные казачьи песни.
Цех обустроен частично. У входа выставлены готовые изделия: кованые заборы, диваны, столы, мангалы, английские вешалки и ограды для могилок, а в конце за станками трудятся мастера. Хотя конец, как объясняет мне Сорокин, это как раз начало: начало будущего конвейера. Середина цеха пока пуста.
– А что здесь будет? – я киваю в пустоту.
– Оборудование, оборудование, оборудование. Мы будем активно расширяться. Уже сейчас заказов на месяц вперед.
Это вселяет надежду: может быть, именно развитие производства в деревне позволит ей поднять голову. Если на каждое село найдется по бизнесмену, то будут и рабочие места, и перспективы, и инфраструктура... Но, как выяснилось, то были мысли идеалистки.
ПОЧЕМУ ЗДЕСЬ НЕТ ГАСТАРБАЙТЕРОВ
Как ни странно, все портит кадровый вопрос. Сейчас на заводе работает 11 человек из Хабоцкого, Красного Холма и Молокова, но все они пришли в первом потоке. Сейчас с достойными претендентами туго. Хотя требования у начальства не заоблачные: лишь бы не пил и хотел работать.
– Каждый день звонят. Но из 50 человек дай бог один подойдет, – признается Андрей Сорокин.
В глубокой провинции, такой как Красный Холм, действительно, нехватка хороших рабочих рук. 70% трудоспособного населения работает в мегаполисах – ясно, что не от хорошей жизни. Поэтому на новый завод идут либо «работники до первой зарплаты» (получат и пропьют), либо праздношатающаяся молодежь, которая в принципе не умеет работать. Не хочет, ищет легкий рубль и жаждет красивой жизни, как по ТВ.
– Из-за этих людей и кажется, что в России безработица, хотя на самом деле рабочих рук не хватает, – резюмирует Андрей Николаевич.
Но он не отчаивается и планирует создать своему «Заводу» такой имидж, чтобы людям и на малой родине было престижно работать.
– Сейчас много скептиков. Они боятся покидать столицу, наблюдают, все ли у нас стабильно. Я бы мог привезти сюда таджиков и узбеков, но хочется дать работу именно своим, деревенским. Для нас Родина – не пустой звук, – говорит он как-то непафосно.
Первые плоды «переманивания столичных кадров» уже имеются.
Кузнец Руслан 12 лет работал в Москве. Жил в помещении по типу дачного домика. Жену и двух дочек в Красном Холме навещал раз в два-три месяца. Когда узнал, что открывается новый завод, тут же упаковал чемодан.
– Устал жить на чужбине, – скромно признается Руслан. – Мотаться надоело. А тут я дома, да и зарплата устраивает: 18 тысяч.
29-летний Леша Добряков из Хабоцкого шел по тому же пути, только вместо Москвы был Питер: жилье типа дачного домика, на родину раз в два месяца, дома жена и двое детей. Он первым пришел устраиваться на новый завод. Сейчас строит в родной деревне дом и сарай. Жена, говорит, довольна.
ХОЗЯИН НЕ БАРИН
Бизнесмен Андрей Сорокин сидит на капоте старой «шестерки», припаркованной у завода, и грызет травинку. Говорим о том, как нам обустроить деревню. И даже так: можно ли это сделать или поздно махать кулаками… и молотом.
– Вы же сами из деревни?
– Да. Из деревни Медведево Краснохолмского района. А потом мать меня увезла в Москву, я школу там окончил.
– Где вы живете?
– Живу я в машине между Красным Холмом и Москвой. Два дня здесь, три дня там. Без определенного места жительства. Бомж, короче.
Сорокин смеется. В силу своей особой биографии он досконально изучил две России, которые редко пересекаются между собой. Столичную Россию, в которой, по Пелевину, правят гламур и баблос, и деревенскую Россию, с пьяными колхозниками и травой на крыше храма.
– Когда мои коллеги по бизнесу приезжают из Москвы в Красный Холм, они тычут пальцем в наши двухэтажки: «Это что, принудительное жилье? Колония-поселение? Зона?» Они не хотят знать об этой «второй России». Самое обидное, что этот раскол внутри страны не замечает и власть.
Сорокин щиплет траву руками. Предпринимательская хватка позволила ему взять самое содержательное из «двух Россий». Деревня научила работать и не зазнаваться. Столица показала, как пробивать стены.
– Но все-таки где для вас Родина? Здесь?
– Где, прям здесь?
Он сосредоточенно смотрит под ноги.
– Ну да, вот в этих ромашках.
– Вы часто бываете в родной деревне?
– Когда на охоту езжу. Там сейчас домов пять-семь и, может, три-пять дачников. Все пенсионеры. Деревня зарастает лесом. И когда перед глазами всплывают радостные картины из моего детства... сердце кровью обливается, – говорит он сумрачно.
– Что может сделать государство?
– У государства нет политики на селе. Никакой. Деревню бросили на самовыживание, как собаку на помойку. Колхозы возродить невозможно, они морально себя изжили…
– То есть спасти село может только бизнес?
– Только бизнес на местах. Причем при обязательной поддержке «сверху». Но пока государство не хочет с нами сотрудничать. Бизнес для него – это дойная корова, с которой надо драть три шкуры. Оно как плохой хозяин: буренка сама проживет. А нет – насрать, у нас есть нефть, – его черные глаза загораются мрачным светом. – В Европе и во всем мире сельское хозяйство – это дотационная отрасль. Черноземье, юг России, еще как-то развивается. А Тверская область в полной жопе. Одни речи меняющихся губернаторов.
Над бывшим кирпичным заводом щебечут стрижи. Перед ним сушится сено, за сеном – картофельное поле. Его хозяйка, смешливая Татьяна Николаевна, бывший фельдшер, наседает на бизнесмена Сорокина:
– А зачем вы ездите вокруг дерева? До дерева дорога – моя.
– Я не ездил, – оправдывается Сорокин.
– Тут трава примята, значит, ездили! Мне так и сказали: это хозяин.
– Как вам завод? – встреваю я в этот спор.
– Пока неясно, – воркует Татьяна Николаевна. – Одно хорошо: два человека из нашей деревни трудоустроены.
– А почему из такой большой деревни пришли только двое?
– Да, говорят, начальник строгий, пьяниц не любит!
– Что, сильно пьют?
– А то, – вздыхает Татьяна Николаевна. – Вон, сено гниет, его убирать пора, а механизатор три дня пьет. Трясучка у него. Даже не сказать лицо – харя вся опухшая!
НАДЕЖДА, РАЗОЧ--АРОВАНИЕ, НАДЕЖДА
Бродим по заводу. Сорокин живописует передо мной картины будущего, как некогда «кремлевский мечтатель» Ленин перед фантастом Гербертом Уэллсом – картину электрификации страны.
– Здесь будет офисная часть. Будет сидеть менеджер, принимать заказы. Здесь мы установили новый станок для плазменной резки металла. Здесь, видите, горн. А здесь будет второй молот.
Пока в офисной части куски кирпичей, черепки, камни под ногами. У будущей модной двери растут крапива и колючки.
– Сейчас делаем расчет-обсчет материала, который необходим для ремонта.
– Много денег?
– Много, можно построить хороший коттедж.
Они уже прошли тот этап, когда деньги зарабатывались на коттедж или ради других денег. Сейчас все чаще думают о социальной ответственности бизнеса. В приватной беседе Сорокин признается, что мечтает продолжить традиции дореволюционной России, когда купцы-меценаты вкладывали деньги в социальные объекты, хоть бы и в инфраструктуру села. Только, кажется, они опоздали.
Передо мной Юрий Сизов, бывший председатель колхоза им. Кирова, кряжистый мужик с добрыми морщинами. С 2003 года по прошлый октябрь он работал лесником. Там платили 2300 рублей за половину рабочего дня. Занимался охраной леса и посадкой деревьев по всему району. Ходил во вредных для здоровья резиновых сапогах. На новый завод согласился перейти сразу.
– Вы верите, что можно спасти деревню?
Я очень хочу, чтобы этот ладный деревенский мужик сказал: «Да, только пусть бизнес нам поможет». Или хотя бы просто: «Надеюсь, да».
– Нет, – говорит он спокойно. – Уже миновали все сроки. Работающих людей по пальцам пересчитать на двух руках, – он будто с удивлением смотрит на свои грязные мозолистые пальцы. – Деревенские должны обрабатывать землю, продукты для города поставлять. А все поля заросли. Да ну… – машет он рукой.
Мы прыгаем в «Тойоту» и едем обратно. Старый храм, ржавая табличка, дорога.
– Понимаете, у народа отняли самое главное – веру в будущее, – яростно крутит баранку Андрей. – Поэтому и бизнесмены выводят деньги из России. Мы не верим государству. Ему никто не верит.
«Едут, едут по Берлину/Наши казаки!» - радуется в магнитоле Утесов.
– Когда вот он, деревенский, не верит в возрождение села…. Когда он говорит с такими глазами потухшими… это самое страшное, – заводится Сорокин. – Если народ не верит, каково же бизнесу в это поверить? В обществе гуляют стереотипы, что место красит человека. А я исхожу из другого: куда бы ты ни приехал, ты своим умением и трудом можешь украсить место.
«Мы любим Красный Холм», – улыбается баннер на кирпичной стене магазина. Для нас с Сорокиным эта фраза актуальна:
– Я могу сказать одно: в мегаполисах еще хуже. Там деньги самоценны, они затмили собой все моральные принципы. Потому мы и работаем здесь: если в России и осталось что живое, так это провинция.
Любовь КУКУШКИНА
